Богословский подвиг св. Василия состоял прежде всего в точном и строгом определении троических понятий. В Никейском Богословии оставалась известная недосказанность: учение о единстве Божием было выражено с большей силой и закреплено словом «единосущный», нежели учение о троичности, — и это давало повод к несправедливым, но психологически понятным подозрениям в «савеллианстве». При отождествлении понятий «сущности» и «ипостаси» не хватало слов, чтобы закрепить неопределенные «три» каким-нибудь достаточно твердым и выразительным существительным, — понятие «лица» в это время не достигло еще такой твердости, скорее было именно не твердым, и к тому же было опорочено савеллианским словоупотреблением.

 Выйти из словесной неопределенности можно было чрез различие и противопоставление понятий «сущности» и «ипостаси», — но это различие требовалось логически обосновать, чтобы оно стало различением именно понятий, а не только условных слов. Понятием «ипостаси» для различения Трех в Святой Троице пользовались уже и в прошлом, прежде всего Ориген и вслед за ним св. Дионисий Александрийский. 

Но при этом «ипостась» для них означает почти «сущность» и оказывалась определением слишком сильным и резким, как бы рассекающим единство, и не только единство существа, но и единство чести и славы. Как верно замечал Болотов, «под светлою формою учения о трех ипостасях просвечивал темный фон учения о трех природах, о трех существах». И потому, когда в посленикейскую эпоху участники Анкирского собора заговорили о трех ипостасях, над ними сразу навис упрек в «тритеизме»… На Александрийском соборе 362 года под председательством св. Афанасия была признана равнозначность обоих способов выражения, при соответственном употреблении терминов. Но этим вопрос решен не был. 

Предстояло термины точно установить и обосновать их в связной системе понятий. И недостаточно было взять философские термины в их обычном употреблении, запас античных слов оказывался недостаточным для богословского исповедания. Нужно было перековать античные слова, переплавить античные понятия. Эту задачу взяли на себя каппадокийцы и прежде всего св. Василий. — Можно различить четыре ряда мотивов, претворенных Василием Великим в его богословско-метафизическом синтезе. Во-первых, оригеновские мотивы, усвоенные чрез Григория Чудотворца, и знаменитый символ Григория постоянно просвечивает в рассуждениях Василия, прежде всего его основная антитеза: тварное и нетварное, рабское и владычественное… 

На «изречения блаженнейшего Григория, сохранявшиеся по преемству памяти», св. Василий ссылался во свидетельство своей веры, стремился быть верным его преданию. Во-вторых, св. Василий открыто исходил из «омиусианских» определений и предпосылок, хотя и отбрасывал самое слово: ομοιος и принимал никейское ομοουσιος. Он берет у омиусиан не только самый термин: υποστασις, но и различие ипостасей по «отличительным свойствам», 
Каппадокийская схема: три единосущных ипостаси не было безусловно новой. Но в ней прежние понятия и мотивы освобождались от расплывчатой двусмысленности — в этом новизна каппадокийского богословия. Новым было прежде всего ясное различение понятий: «сущность» и «ипостась». Св. Василий противополагает их как «общее»и « особенное»или частное… «Если мне должно высказать кратко свое мнение, — писал он, — то скажу — сущность относится к ипостаси, как общее к частному». С особенной подробностью раскрывает свою мысль св. Василий в знаменитом письме к Григорию брату (письмо 38, alias 43). 

Это один из основных догматико-богословских памятников, своего рода догматическое вероопределение. Св. Василий исходит из различения имен или определений. «Одни именования, употребляемые о предметах многих и численно различных, имеют некое общее значение. Таково, например, имя: человек. Ибо произнесший слово cиe означил этим именованием общую природу, но не определил сим речением какого-нибудь одного человека, собственно означаемого сим именованием. Потому что Петр не больше есть человек, как и Андрей, и Иоанн, и Иаков. Поэтому общность означаемого, подобно простирающаяся на всех подводимых под то же именование, имеет нужду в подразделении, чрез которое познаем не человека вообще, но Петра или Иоанна. Другие же именования имеют значение частное, под которым разумеется не общность природы в означаемом, но очертание какого-либо предмета по отличительному его свойству, не имеющее ни малой общности с однородным ему предметом. 

Таково, например, имя Павел или Тимофей. Ибо таковые речения нимало не относятся к общему естеству, но изображают именами понятия о некоторых определенных предметах, отделив их от собирательного значения. Посему утверждаем так: именуемое собственно выражается речением: ипостась. Ибо выговоривший слово: человек, неопределенностью значения передал слуху какую-то обширную мысль, так что, хотя из сего наименования видно естество, но не означается им действительный и собственно именуемый предмет. А выговоривший слово: Павел, в означенном этим именованием предмете указал надлежащее естество. 

Итак, ипостась есть не понятие сущности неопределенной, по общности означаемого ни на чем не останавливающееся, но такое понятие, которое видимыми и отличительными свойствами изображает и очертывает в каком-нибудь предмете общее и неопределенное»… Иначе сказать, имя «сущности» очерчивает некоторый круг характерных определений, «общее» или род (круг «однородных»). И в нем имена «ипостасные» выделяют «особенное», определяя нечто отдельное, («некий человек»), «особенными чертами», т. е., увеличивая число признаков, суживают объем, но важно, что при этом они еще сосредотачивают внимание на действительно существующем… «Ипостась есть отличительный знак отдельного существования». — Эти общие грамматико-логические соображения Василий Великий «переносит в Божественные догматы» и рассуждает так: во-первых, «все, что ни представляет когда-либо мысль о существе Отца», должно утверждать и о Сыне, и о Духе, — совершенно тождественно и неизменно.

 Этим определяется единство сущности, «единосущие», — единство Божества или Божественности, — «самое бытие Божие». Описуется оно «не в одной отдельной какой мысли», — но во многих именованиях, ибо «существо cиe выше всякой мысли», — но все эти именования равно и тождественно относятся к Трем. Во-вторых, Троица не только именуется так, но есть, Троические имена «ипостасны», т. е. реальны, действительны. 

Нужно вспомнить, что еще Аристотель противопоставлял «ипостасные» различия чисто словесным различениям. «Поэтому, — говорит св. Василий в другом месте, — исповедуем в Божестве одну сущность, и понятия о бытии не определяем различно. А ипостась исповедуем в особенности, чтобы мысль об Отце и Сыне, и Святом Духе была у нас неслитною и ясною. Ибо если не представляем отличительных признаков каждого, именно Отечества, Сыновства и Святыни, —исповедуем же Бога под общим понятием сущности, — то невозможно изложить здраво учения веры» (К Амфилохию, письмо 236)… — Мысль св. Василия можно так передать. 

О едином Боге Писание открывает нам имена Отца, Сына и Духа. Эти имена нужно различать не по каким-либо общим или отвлеченным признакам, не по степеням Божественности, славы, чести, познаваемости или тому подобное (как то было у apиан и у субординатистов вообще, в частности и у Оригена), но по вполне несоизмеримым и «неслитным» (несливаемым) онтологическим характеристикам, предполагающим всю полноту «существенных» определений, но обогащающим ее новыми онтологическими моментами. 

Отсюда необходимость говорить: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святый… Повторяя общие определения Божества, мы различаем Его особыми именами и их как-то счисляем — соединяем союзом и, — «научая тем, что каждому имени присвояется свое означаемое, потому что имена суть знаки именуемых предметов»… «Когда в Троице нужно по отличительным признакам составить себе неслитное представление, — говорит св. Василий, — тогда к определению отличительного возьмем не представляемое вообще, как, например, «несозданность» или «недосязаемость» никаким понятиям, или тому подобное, но будем искать того одного, чем понятие Каждого ясно и несмесно отделится от представляемого вместе», — это особые и отличительные (опознавательные) признаки… 

И «пока мысль не достигает до неслитного представления о личных свойствах Каждого, дотоле невозможно ей совершить славословия Отцу и Сыну и Святому Духу», — заключает св. Василий. Нужно подчеркнуть, св. Василий требует исповедание трех ипостасей, делает ударение на понятии ипостась и не довольствуется признанием «трех лиц». Ибо понятие «лица» лишено той определенности, которая вносится в понятие «ипостаси» самой этимологией слова, — υποστασις от υφιστημι (= υπο + ιστημι; ср. υπαρξις, υποκειμενον), причем суффикс ‘σις’ придает коренному смыслу оттенок статический, но не динамический (не процессуальный). Кто уклоняется от выражения «три ипостаси», — замечает св. Василий, — «тот принужден исповедовать только различие лиц… и не избегает савеллиева зла, ибо Савеллий, всячески сливая понятия, усиливался разделять лица, говоря, что та же ипостась преобразуется по встречающейся каждый раз нужде». 

Понятием ипостаси св. Василий стремится исключить всякий оттенок такого текучего преобразования, стремится подчеркнуть, что Три имеют Каждое «собственное бытие». — При всей логической стройности учение св. Василия не свободно от неясностей. И не без повода современники упрекали и подозревали его в некоем рассечении Троицы, даже в тритеизме. Такое впечатление Троическое богословие св. Василия действительно может произвести, если ограничить его этой схемой: общего-частного, и, при том рассматривать ее как нечто окончательное и самодовлеющее. В действительности, св. Василий вовсе не утверждал, что противопоставление общего и частного исчерпывает тайну Божественной Троичности и Божественного Единства. Оно обосновывает ясное и твердое богословское словоупотребление, в известном смысле закаляет и укрепляет мысль. Но все же и для св. Василия это только некая формально-логическая схема. 

То правда, что приводимые св. Василием пояснительные примеры наклоняют мысль не к различению только, но как будто и к рассечению, и спрашивается, можно ли в самом деле и со всею строгостью сравнивать три божественные ипостаси и трех человек, — Павел, Силуан, Тимофей… Ведь вся острота богословского вопроса состоит не в простом счислении ипостасей, не в тричисленности ипостасей, но в триединстве(а не только троичности) Бога. Нужно раскрыть и обосновать не только ипостасность, онтологическую устойчивость троических различий, но прежде всего показать, что это есть образы единого Божественного бытия и жизни. 

И понятие «ипостаси» должно быть отграничено не только от понятия «модуса» или «лица» в савеллианском смысле, но и от понятия «индивида» (неделимого)… Единый Бог познается и пребывает в Tpиединстве ипостасей, а не модусов (против Савеллия), но и не индивидов. Иначе сказать, «ипостась» не есть то же, что индивидуальность. Св. Василий это, конечно, понимал. С другой стороны, нельзя ограничиваться и общей ссылкой на «отличительные признаки».

 Ибо само собою ясно, что не всякий отличительный признак уже в силу своей особенной определенности тем самым и «ипостасен». Конечно, «ипостаси» различаются по отличительным признакам, но выделить среди отличительных, т. е. отличающих, признаков «ипостасные» в собственном смысле логически не легко, — нет ясных логических граней между «случайными» (κατα συμβεβηκος) и «ипостасными» признаками. 

И хотя нельзя предполагать ничего «случайного» в Божественном бытии, это не снимает вопроса, ведь речь идет о различениях среди признаков, мыслимых человеком, а в их числе многие определяют Бога в Его отношениях к твари и к спасению, т. е. в некотором смысле «случайно» по отношению к самому внутрибожественному бытию. Именно эти «признаки» и сбивали обычно мысль в сторону субординатизма, когда от домостроительных различий в проявлении или действии ипостасей делался вывод к их онтологическому неравенству. В действительности ипостасные различия устанавливаются вовсе не логически, но из опыта или из Откровения.

 Логическая схема только накладывается, оформляет данные Откровения. «Достаточно для нас исповедовать те Имена, которые мы прияли из св. Писания, и избегать в сем нововведений, — писал однажды св. Василий, — ибо спасение наше не в изобретении именований, но в здравом исповедании Божества, в Которое мы уверовали». Таким образом задача Богословия приводится к объяснению Троических имен, открытых и названных в Слове Божием. Логическая схема получает смысл вспомогательного средства…
Для понимания Троического богословия св. Василия очень существенны его оговорки о значении понятия числа в рассуждениях о Боге. Он резко подчеркивает, что здесь нет места для счисления в собственном смысле слова, так как в Божественном бытии нет дискретной множественности, которую только и можно сосчитывать. Иначе сказать, в Богословии число из количественной категории преображается в качественную, истина Триединства не есть арифметическая истина, и тайна Триединства не есть тайна о числах: три и один. «Укоряющим нас за троебожие, — писал св. Василий, — да будет сказано, что исповедуем мы Бога единого не числом, но естеством — ου αριθμω, αλλα τη φυσει. «Ибо все, именуемое по числу единым, в действительности не едино и по естеству не просто; о Боге же всеми исповедуется, что Он прост и несложен.

 Следовательно, Бог един не числом, ибо число есть принадлежность количества, а количество сопряжено с телесным веществом, поэтому число есть принадлежность телесного естества. Всякое число означает нечто такое, что получило в удел природу вещественную и ограниченную, а единичность и единство есть признак сущности простой и беспредельной»… Поэтому, — заключает Василий, — «мы совершенно исключаем из понятий о Божестве всякое вещественное и ограниченное число»… Ибо в Боге нет ни той раздельности, ни той конечности, которые только и делают возможными числовые грани и различия, которые делают возможными сравнение и различение равного, большего, меньшего… В размышлениях о Боге мы должны преодолеть вещественную стихию числа, преодолеть рассекающую недостаточность рассудочной мысли, перейти к созерцанию непрерывного и сплошного, к созерцанию всеполноты. И тогда различаемое уже не распадается. С тем вместе теряет свою резкость и логическое противоположение общего и частного, обозначающего только один выделенный и отвлеченный момент целостного созерцания.

 Эта непрерывная сплошность бытия и образует единство Божие… Бог един по естеству, «единство представляется в самом основании сущности», и только Богу свойственно такое единство, целостность, сосредоточенность бытия и жизни, — иными словами: совершенная «простота». Отсюда необходимость счислять Божественные ипостаси благочестиво, «не чрез сложение, от одного делая наращение до множества и говоря: одно, два, три, или: первое, второе, третье». И Господь, научая нас об Отце, Сыне и Духе, «не счетом переименовал их, ибо не сказал: (крестите) в первое, второе и третье, или в одно, два и три, но в святых Именахдаровал нам познание веры». Иначе сказать, абстрактная форма числа (три) не покрывает конкретной истины Триединства, заключенной в неповторимых Именах. Тварное единство слагается из многого, — здесь единство есть производное и сумма. Вместе с тем, тварное единство, как непростое, делимо, т. е. разложимо на многое или во многое, здесь «единство» и «множество» онтологически разделены и как-то независимы. 

Это связано с логической отвлеченностью «ограниченного числа», как формальной схемы. В Богословии речь идет не о формальном соотношении числовых моментов, но о таком Едином, Которое самое единство Своей полной и целостной жизни осуществляет, как неизменная и нераздельная Троица, и о такой Троичности, Которая есть всесовершенное единство сущности и существа. Речь идет не о схеме или формуле Триединства, но о конкретном Триединстве, открытом нам в учении об Отце ,Сыне и Святом Духе. По этому «счислению» (все равно какому — «подчислению» и «сочислению»), св. Василий и противопоставляет Имена. И раскрытие этих имен, т. е. означаемых или онтологических отношений или состояний, приводит нас к ведению совершенного Единства.
«Многое отделяет христианства от языческого заблуждения и от иудейского неведения, — писал Василий, — но в благовестии нашего спасения нет догмата важнее веры в Отца и Сына». И эта вера запечатлевается в нас крещальной благодатью.

 В ней открывается высшее ведение о Боге, несоизмеримое с естественным богопознанием, приводящем не более чем к познанию Творца. В христианстве Бог открывается не только как Создатель, но и как Отец, не только как Зиждитель твари, но и как Отец еднинородного Сына. В имени Отец открывается Божественное рождение, Божественное Сыновство, и открывается Дух, от Отца исходящий. То есть открывается таинство Троицы. При том — не формальное Триединство, но Троичность определенная: Отец, Сын, Дух… И «отличительные признаки» ипостасей, распознаваемые в непрерывности Божественной жизни, св. Василий всегда обозначает Богооткровенными именами: Отчество, Сыновство, Святыня. В этом он отличается от обоих Григориев — от Григория Богослова, который определяет ипостасные свойства более формально: Нерожденность, Рождение и Исхождение, и особенно от Григория-брата: Нерожденность, Единородность, Бытие через Сына. И в этих троических Именах открывается тайна Божественного единства. «Единство мыслится в самой идее сущности», — говорит св. Василий. «И хотя есть различие в числе и свойствах каждого, но уже в самой идее Божества созерцается единство». Ибо прежде всего в Боге созерцается единое «начало», единый «источник», «единая причина Божества». Отец есть начало и причина рождаемого Сына и исходящего Духа. И это есть некое средоточие Божества, Божественной жизни. 

Внутрибожественную причинность нужно мыслить вечною, ибо все в Божестве неизменяемо и непреложно. И противопоставление «причины» и «причиняемого», различение «первого» и «второго» имеют здесь только логический смысл, означают порядок нашего умопредставления. Ибо между Божественными ипостасями «нет ничего вставного, нет ничего самостоятельного и отличного от Божия естества, чтобы естество сие могло быть отделено Само от Себя и вставкою постороннего, нет пустого и ненаполненного пространства, которое производило бы перерывы в единении Божией сущности с Собою Самой, разделяя непрерывное пустыми промежутками». Напротив, есть между Божественными ипостасями «некое недомыслимое и неизреченное общение», «общение непрерывное и нерасторгаемое», — «общение по сущности», «общение природы». 

И в этой непрерывности Божественной природы открывается единство и тождество Божия бытия. Св. Василий так своеобразно выражается об отношении ипостасей: «Бог по сущности единосущен Богу по сущности»… И потому не прерывается и наша мысль в своих созерцаниях. «Но кто представил в уме Отца, тот представил Его и в Нем Самом, и вместе сообъял мыслию Сына. А кто имеет в мыслях Сына, тот не отделит от Сына и Духа». Ибо невозможно представить и мысленно какое-либо сечение или разделение; чтобы Сын был представляем без Отца или Дух отделяем от Сына… Ибо всякое разделение в жизни вносится временем. Но безумно в отношении к Богу спрашивать о времени, — «что будет после кончины Бессмертного? Что было прежде рождения Вечного?»… Точно может мысль «простираться далее рождения Господа» и мерить продолжительность Божественной жизни, измерять ее «расстоянием от настоящего». Божественным ипостасям равно присуща «неначинаемость бытия»… В Святой Троице нет никакого развития, нет становления, нет бывания. Ибо нет прерывистости, нет разорванной множественности. Здесь неприложимо понятие неравенства. И, — заключает св. Василий, — «сколько не углубляйся мыслию в давнее, не выйдешь из сего: Бе

… И сколько не усиливайся увидеть, что первоначальнее Сына, не сможешь стать выше Начала»… «В начале бе Слово…». —По Божеству Отец и Сын — одно. «Ибо все, что принадлежит Отцу, созерцается и в Сыне, и все, что принадлежит Сыну, принадлежит и Отцу. Потому, что всецелый Сын во Отце пребывает и имеет в Себе всецелого Отца, так что ипостась Сына является как бы образом и лицом к познанию Отца». И образом живым… Это не есть некое во времени переходящее «отображение», не есть отражение, прибывающее, но пребывающее. 

Это некое собезначальное сияние, — «от нерожденного Света воссиял вечный Свет, от истой Силы исшел животворящий Источник, от Самосущей Силы явилась Божия Сила»… Вся Сила Отца подвиглась к рождению Сына, и вся сила Единородного к ипостаси Духа, — так что в Духе созерцается и сила, и сущность Единородного, а в Нем сущность и сила Отца. Вся сила, ибо нет сложности в Божестве и не может быть деления. И невозможно представить себе какое-либо различие между светом и светом. «Сияние славы», — повторяет св. Василий апостольский образ, — «и как сияние от пламени, но не позже пламени, и вдруг и пламя вспыхивает и свет от него воссиявает, так по требованию апостола должно представлять и Сына от Отца». Подобным образом и в Духе созерцается и Сын, и Отец, «когда при содействии просвещающей силы устремляем взор на красоту образа Бога Невидимого (т. е. Слова), и через Нее возводимся к превосходящему всякую красоту созерцанию Первообраза (т. е. Отца), неотлучно соприсутствует при сем Дух ведения, Который любозрителям истины в Себе Самом подает тайнозрительную силу к созерцанию Образа и не вне Себя показывает Его, но в Себе Самом вводит в познание»… — Это единство Божественной жизни, ничем непрерываемой и неумаляемой, св. Василий и мыслит прежде всего под понятием «единосущия».